Трость судьбы - Страница 4

После чего, испустив тяжелый вздох, великий чародей вернулся в мрачную пещеру, глухо бормоча:

— А теперь займемся жабой!

Глава шестая

— Ш-ш! Тихо! Барон почивает! — Двое, шаркая ногами, пытаются сдвинуть с места железный ящик. Он очень тяжел, и у них дрожат колени, частично из-за тяжести, отчасти от страха. Барон храпит, и они оба вздрагивают; ящик грохает об пол, нельзя терять ни секунды, они поспешно покидают комнату. Трудно, очень трудно было вытащить ящик из окна, но в конце концов это им удалось, хотя при этом им не удалось избежать шума, которого хватило бы, чтобы разбудить десять обычных спящих людей: к счастью для них, барон был необычным спящим.

На безопасном расстоянии от замка они поставили ящик и начали взламывать крышку. Четыре изнурительных часа мистер Мильтон Смит и его таинственный спутник в поте лица трудились над ящиком: на восходе солнца крышка наконец подалась и слетела, производя грохот, который был хуже взрыва пятидесяти пороховых погребов и был слышен на многие мили окрест. От этого звука барон соскочил со своего ложа и чрезвычайно взбешенно зазвонил в колокольчик; снизу прибежал испуганный слуга, который впоследствии дрожащим голосом поведал своим товарищам, что «Его Честь был явно расстроен и гонялся за мной с кочергой в еще более дикой ярости, чем обычно!».

Но вернемся к нашим двум авантюристам: как только они очнулись от обморока, в котором они очутились вследствие взрыва, то немедля приступили к изучению содержимого ящика. Заглянув внутрь, мистер М. Смит глубоко вздохнул и вскричал:

— Ну вот! Чтоб меня!

— Ну вот! Чтоб вас! — сердито повторил второй. — Какой прок продолжать таким образом? Просто скажите, что в ящике, и не стройте из себя осла!..

— Мой дорогой друг! — перебил поэт. — Я клянусь честью...

— Да я и двух пенсов не дал бы за вашу честь! — парировал его приятель, в бешенстве выдирая вокруг себя пригоршни травы. — Дайте мне то, что лежит в ящике, это гораздо ценнее.

— Да, но вы не хотите меня выслушать, а я как раз собирался вам сообщить, что в ящике вообще ничего нет, кроме какой-то трости! И это факт; если вы мне не верите, подойдите и посмотрите сами!

— Не смейте мне это говорить! — закричал его спутник, вскакивая на ноги; все летаргическое оцепенение спало с него в мгновение ока. — Наверняка там не только трость!

— Я же говорю вам, только трость! — довольно угрюмо повторил поэт, вытягиваясь на траве.

Однако второй самолично перевернул ящик и осмотрел его со всех сторон, прежде чем убедился, что в нем больше ничего нет, после чего, небрежно вращая указательным пальцем трость, начал:

— Я полагаю, нет смысла нести барону Маггзвигу это? Это было бы совершенно бессмысленно.

— Ну, я не знаю, — с некоторым сомнением отвечал поэт, — может, и не совершенно... он ведь не сказал, что надеялся там най...

— Я это знаю, осел! — нетерпеливо перебил его второй. — Но не думаю, что он надеялся найти трость! Если бы это было так, по-твоему, он дал бы нам по десять долларов каждому, чтобы мы устроили это дело?

— Могу точно сказать, что ответ мне неизвестен, — пробормотал поэт.

— Что ж, тогда поступай, как хочешь! — сердито произнес его спутник и, швырнув в него трость, поспешил прочь.

Никогда еще рыцарь плаща и шляпы не швырялся такой хорошей возможностью заработать целое состояние! В двенадцать часов того же дня барону Маггзвигу сообщили о прибытии гостя, и наш поэт, войдя, отдал ему трость. Глаза барона вспыхнули радостью, и, поспешно вложив большой кошель с золотом в руку поэта, он сказал:

— Адью, мой дорогой друг! Вы еще услышите обо мне! — И затем бережно запер трость, бормоча под нос: — Теперь осталась только жаба!..

Глава седьмая

Барон Маггзвиг был толст. Автор этих скромных строк далек от того, чтобы намекать, что его толщина выходила за рамки принятых пропорций или представлений о мужественной красоте, но он явно был толст, и относительно сего факта нет и тени сомнения. Возможно, именно благодаря сей толщине тела, в благородном бароне временами замечалась также некоторая толстость и тупость интеллекта. В своем обычном разговоре он был, мягко говоря, туманен и неясен, но после обеда или когда барон был совсем возбужден, его речь явно отличалась сильной несвязностью. Возможно, причиной этому было обильное использование вводных предложений без четкой паузы, которая отмечала бы различные клаузы предложения. Он, как правило, считал свои аргументы неопровержимыми, и они настолько озадачивали его слушателей и ввергали в такое состояние растерянности и изумления, что редкие из них решались хотя бы пытаться на них возразить.

Однако обычно через некоторое время после начала беседы он восполнял то, чего речам не хватало с точки зрения ясности, и именно по этой причине его гостям в то утро, о котором мы говорим, пришлось три раза протрубить в трубу у ворот, прежде чем их впустили, поскольку в тот момент его слуга прослушивал лекцию своего хозяина, предположительно имевшую отношение к вчерашнему ужину, но, благодаря легким чужеродным вкраплениям, оставившую в рассудке слуги смешанное впечатление. Ему показалось, что хозяин отчасти бранил его за то, что тот не следил более строго за торговлей рыбой, отчасти излагал свои собственные личные воззрения на спекуляцию железнодорожными акциями и отчасти жаловался на плохую организацию финансового дела на Луне.

Если учесть таковое настроение ума, неудивительно, что первым ответом слуги на вопрос: «А дома ли барон?» оказалось: «За рыбу, сэр, отвечает повар, я к ней не имел никакого отношения», каковое утверждение по краткому размышлению он сразу же исправил на: «Поезд опоздал, поэтому вино никак нельзя было подать быстрее».